| Нора | Дата: Вторник, 22.09.2009, 13:48 | Сообщение # 1 |
 Генералиссимус
Группа: Модераторы
Сообщений: 17160
Статус: Offline
| Для названия слегка изменила первую строчку своего стихотворения из романа "Бестолковая любовь". И тотчас наткнулась на новую ассоциацию — а не бестолковая ли жизнь у самих писателей? Что это за дело такое, какое занятие — сочинительство? Раньше говорили: бумагомарание. Сегодня — творческий компьютерный запой. Уткнулась в свой текст на экране — и ничего больше не вижу и не слышу.
Иронией и приколами здесь и не пахнет. Одна из моих первых творческих наставниц Любовь Рафаиловна Кабо сказала мне еще в конце 70-х:
— Литература, если она всерьез, — это галеры.
Жизнь подтвердила мне правоту ее слов.
Да, уж если ты связалась с литературой… Будь готова не просто к работе на износ — это далеко не самое тяжкое. Главное — изволь всегда помнить, что друзья способны начать завидовать и склочничать, говорить и делать пакости, что читательское понимание — такой же редкий дар, как талант. Ты ищешь единомышленников-читателей? Или друзей среди них? Увы… Впереди у тебя — полное литературное одиночество, которое вряд ли скрасит радость появления новых книг. Хотя недолгое удовольствие принесет.
Кроме того, знакомые склонны оскорбляться, если вдруг увидят малейший на них намек, и искать в героях себя, хотя прототипы были совсем иные. Но этого не объяснить — не верят. Обижаются еще больше.
Я знаю случай, когда в издательство звонил разгневанный читатель и требовал наказать автора, взявшего прототипом этого господина. Самое интересное, что знакомы они не были. И такой звонок — не единственный.
А еще отказы редакций и издательств… Правда, на них мне грех жаловаться: возвращали мне рукописи редко, и если уж это делали, то совершенно обоснованно. Или просто уходили от ответа — молчание, молчание, молчание… Говорящее само за себя.
И здесь нет излишней мрачности и сгущения красок. Обычная констатация фактов. И краски реальности.
Писать я начала довольно рано — только рассказы. Они появлялись в журналах. Зимой 75-го меня рекомендовали — огромное счастье! — на совещание молодых писателей в Софрино. Вот тогда и прозвучало это признание со стороны — писатель! Прозвучать прозвучало, но сознание долго не хотело принимать новую истину, словно она оказалась ему тяжела или даже недоступна.
Руководители моего семинара в Софрино — Любовь Рафаиловна и Николай Павлович Воронов — были готовы помогать мне и с книгой, и с вступлением в Союз писателей. В те времена заботливо растили себе смену. Но в книгу требовалась хоть одна повесть, а я писала лишь рассказы. И в 76-м у меня родился сын. Мой главный роман жизни… В литературу я вернулась уже в 80-х.
Пожалуй, именно тогда, когда меня публиковали и "Литературная газета", и "Литературная Россия", я стала привыкать — именно привыкать! — к мысли, что я - писатель. Членство в Союзе здесь большой роли не играет, хотя для кого как. Некоторые считают именно его основным признанием. Для меня это, скорее, безусловная, обязательная принадлежность к своему клану — это мой мир, и быть вне него не стоит. Хотя вполне возможно. Порой задумываешься: а не тщеславие ли это, вечный неизбывный грех творческих людей? Вот с ним и надо бороться… С собой, чтобы почувствовать себя устойчивее и спокойнее.
Работа журналистом отнимала у меня почти все время, поэтому в те годы и в 90-е, когда грянула перестройка и смешала судьбы, принципы и основы, я писала ночами, возвращаясь из редакции. Долго это продолжаться не могло — становилось трудно. Содержать меня было некому, с мужем разошлась, когда сыну сравнялся год, потом он учился… В 98-м окончил Литературный институт, нашел работу в журнале. И в 2002 я решилась оставить штатную службу и стала внештатным редактором художественной литературы. Вот тогда появилось время для прозы. Зато исчезли деньги. Правда, они для нас всегда оставались второстепенной проблемой. Но отдых, врачи, лекарства… да просто еда… Провнештатничать мне удалось всего лишь 3 года. Потом у издательства сменился хозяин, начались финансовые проблемы, перепрофилирование, и рукописи на редактирование и рецензирование исчезли. Пыталась подрабатывать в рекламных агентствах корректором, но, к сожалению, и там возникали сложности с оплатой.
Первый договор на роман я подписала с издательством АСТ в 2002. Мой первый издательский редактор Марина Анашкевич позвонила мне через две недели после того, как я принесла рукопись. До сих пор грущу о Марине… И о второй Марине — Котовой, которая работала вместе с Анашкевич. Мне жилось с ними хорошо. Увы, недолго… Грянула реорганизация в АСТ, оба Марины больше со мной не работали, и мне пришлось уйти. В то время редактор Центрполиграфа, где мои рукописи ждали ее решения второй год, вдруг обнаружила, как резво я публикуюсь в АСТ, спохватилась и бросилась к главному редактору.
Этому человеку — Игорю Лазареву — я обязана продолжением своей творческой судьбы, которая тогда качалась свечкой под ветром. Игорю понравились две моих повести, и он тотчас отправил их в печать, хотя они обе были далеки от серии "Женские истории", прежде всего, потому, что герои — мужчины. К сожалению, Игорь, которого я никогда в жизни не видела, вскоре ушел в ЭКСМО, но мое "книжное колесо" уже завертелось.
Моя первая книга вышла в АСТ весной 2003.
Я еле дождалась авторских экземпляров. Любовалась обложкой, хотя сейчас понимаю, что ничего замечательного в ней нет. Но ведь первая… Радость оказалась просто ненормальная, неправильная, как опять я понимаю сейчас. Хотелось поделиться ею, и я стала обзванивать друзей. И быстро поняла, какую глупость совершила. Первая книга научила меня многому — во-первых, твоей радости почти никто не разделит и книгу твою покупать не поспешит, во-вторых, тотчас начнутся злобно-критические замечания и разговоры, и зависть, зависть… Поэтому когда у меня стали выходить новые книги, я уже радовалась по-тихому, про себя. И, конечно, не так, как первой.
Потому что начались проблемы, о которых я не подозревала, отдав в издательство первые несколько рукописей.
Но, несмотря ни на что, главное счастье — писать… Но при условии, что ты уйдешь в повесть или роман целиком, забыв о нестиранном белье и неготовом обеде, о призрачных друзьях и безденежье. В новой книге нужно жить — жить ее сюжетом, жизнью ее героев, проходить вместе с ними их дорогами и примеривать на себя их судьбы. Это во многом сродни актерскому искусству — играть чужие жизни, только не на сцене, а на бумаге, теперь — на экране монитора. Нужно поставить себя на место каждого героя, осознать, почувствовать, что может быть сделано или сказано в тот или иной момент. И ни малейшей бесстрастности: ты не сторонний холодный наблюдатель, ты творец чужой судьбы — а это великая ответственность!
Порой одолевают сомнения и тревоги: да есть ли у тебя такое моральное право — делать, пусть и в книге, чужие судьбы? Почему именно ты? По силам ли груз? А судить людей? Ведь далеко не все мои герои — люди положительные. Впрочем, вопрос о положительности и отрицательности, о белом и черном характерах — давно не вопрос. Душа человеческая противоречива, слишком сложна, чтобы подходить под определения, и каждый из нас — разный в разных обстоятельствах, с разными людьми, в разном возрасте.
Тем не менее, преобладает все равно что-то одно, доминирует либо свет, либо тьма. А те, кто в моем изображении неприятны, — откуда у меня полномочия изображать их такими? Потому, что они и в самом деле такие? А где же любовь к ним? Где прощение?
Философские дебри литературы и литераторов почти не имеют просветов. И здесь тоже каждый разбирается и барахтается в одиночку — у всех свои нравственные критерии, рамки, понимание. И эти тупики и коридоры намного страшнее довольно простой дилеммы: я или пишу, или нет.
Творчество всегда ставит перед тобой еще вопрос о вдохновении. Сколько о нем написано! Сколько перьев и копий сломано! А воз и ныне там… И снова: что в основе литературного труда — вдохновение или труд? Что важнее? Что главенствует? Это напоминает известную притчу о курице и яйце — что оказалось в начале?
Вообще в начале всего было Слово. Слово Творца. А все остальное… чуть не написала — от лукавого. Тогда зачем же сама пишу? Пишу всю жизнь и пока не бросаю?
Произносить скользкие глаголы "тянет" или "хочется" — лишнее. Графоманы всегда пользуются именно ими. И еще глаголами "нравится" и "не нравится". Они далеки от объективности. Но есть ли вообще объективная оценка? Все в мире субъективно, а тогда вопрос о точности критериев и оценок повисает в воздухе навсегда. Нет ответа… И не будет…
В самом начале творческого пути я действительно руководствовалась этим примитивным "хочу писать". Выбор любой профессии предопределяется желанием, если нет иных, более серьезных, весомых причин. Плохо, когда у человека нет никаких тяги и понимания, чего хочется на самом деле. Но это все — начало, истоки, раннее утро, когда светлая скромная зорька настойчиво зовет за собой. Дальше надо вовремя созреть. По Пушкину. Блажен именно тот, кому это удается. Потому что только сам человек в состоянии определить, насколько хорошо он делает то, что выбрал. Советы и оценки со стороны — важны и нужны, но опираться на них и прислушиваться к ним одним нельзя, они противоречивы — и как велик разброс мнений! И, кроме того, далеко не всегда продиктованы искренностью и профессионализмом. Умный любит учиться, а дурак - "учить"… Известная истина. И ее нельзя забывать, слушая поучения о том, как тебе лучше было бы написать ту или иную книгу. Ее пишешь ТЫ — и этим все сказано.
Заодно приходится постигать уже открытое и узнавать давно пройденное другими. Себя редактировать — каждое слово, каждую фразу, по интонации, ритму, смысловой и языковой нагрузке. Проверять каждую деталь — работает или нет? Поскольку согласно общей широкой трактовке, поэзия — это метафора, а проза — деталь, то именно последняя приобретает серьезное значение. Анализировать каждый задуманный и созданный характер — живой ли? Реальный? Чем интересен? И удалось ли выразить в нем все задуманное?
Очень важен язык. И не просто стиль произведения, но и языковые характеристики. Странно, если все герои говорят одинаково, и одинаково невыразительно. Не может учитель, например, объясняться точно так же, как ученик, или работница ДЕЗа как оперная певица. Кроме того, у каждого из нас есть свои любимые словечки и фразочки, есть языковые особенности возраста, времени, города или села.
Среди изобилия нашей сегодняшней "романной" прозы редко встретишь все это. Да и действие часто двигается медленно, едва-едва, нет динамики, колесо сюжета вращается вхолостую. Это все — недоработки авторов. В нашей рыночной жизни, когда издательства ставят себе одну цель — деньги и выжимают из редакторов все возможное, последним некогда отслеживать любые тонкости. Ушли те времена. Сегодня был бы сюжет покруче да интрига позанозистей.
Где начинается замысел романа ил повести, сказать трудно, почти невозможно. Порой хочешь описать ту или иную семью, порой — нестандартную ситуацию. Один раз повесть у меня началась от заголовка (и такое бывает!) — "Мужской стриптиз". Один раз — от первой фразы "Полнолуние обрушилось на Землю неожиданно…". Исток определяет и все дальнейшее, особенно степень вымысла и подлинности, то бишь срисовывания с жизни. Соотношение воображения и фактов и образов, взятых из жизни, вычислить нельзя. У меня это обычно идет параллелью. Могут быть абсолютно невыдуманные сцены — например, дуэль подростков в гротесковом романе "Любит — не любит". Может быть полностью срисованные из жизни сюжет и герои, как в романе "Женщины президента". Меня спросила Марина Котова:
— А вы придумали эту необычную ситуацию или действительно наблюдали?
Наблюдала. Так же, как основную сюжетную линию в романах "Жду, надеюсь, люблю", "Пропустите женщину с ребенком", "Бабье лето", "Неземная девочка", "Что мне делать без тебя?", "Измайловский парк", "Анатомия развода", "Мост для влюбленных", "Жена из России". Чаще всего работается именно так: в основе — реальные факты, события, люди. Но при их "связывании" и "развязывании", при "строительстве" сюжетных линий довольно часто требуется что-то изменить, что-то убрать или добавить, что-то сочинить. Здесь подает голос проблема извечная — проблема правды жизни и правды литературы. И они часто — отнюдь не друзья. Простое слепое копирование действительности никому еще не принесло успеха, а одна лишь фантазия… Но мы тогда уже говорим о совсем ином жанре.
Как ни сопротивляйся этой мысли, но данность есть данность: литературное произведение в значительной степени — конструкция. И бесполезно твердить о том, что такое присуще литературщине, но не литературе. Ничем, кроме как литературной конструкцией, нельзя, например, объяснить неожиданно услышанный Раскольниковым разговор Лизаветы и торговки, только литературная конструкция лежит в основе встречи Николая Ростова с княжной Марьей, литературная конструкция — краеугольный камень комедии Грибоедова и большинства пьес Островского… Поэтому требуется техника, позволяющая разрабатывать сюжет без провалов. И все то же воображение. И умение подмечать, и даже простая привычка записывать услышанные фразы или слова. У меня таких подсказок для себя, вместе с сюжетами, — несколько файлов.
Автобиографичность… На ней спотыкаются многие, особенно женщины. Среди современных авторов немало таких, которые пишут лишь о себе. Тема всегда под рукой, и писать о себе, любимой, счастливой или несчастной, так приятно… Увы, эта тема быстро исчерпается, и что дальше?
За собой замечала такую вещь — если пишу исключительно о себе, выходит скучно и пресно. Можно выхватить кусочек своей биографии, фактик, если они ложатся в основную канву романа, но не более того. В литературе нужно писать не себя в большом мире, а огромный мир через призму своего понимания и воображения. Иначе незачем браться за перо.
Но вернемся к причинам, толкающим нас за него взяться. Среди них — и обычное земное желание успеха, славы, которая, как известно, по признанию того же Александра Сергеевича, всего лишь "яркая заплата на ветхом рубище певца". Он это отлично понимал, мы — нет. И потому писал: "Что слава? Шепот ли чтеца? Гоненье ль низкого невежды? Иль восхищение глупца?" Жизненная тщета, суета, пустота… И противопоставление ненужной славе, столь же пустое: "Нам нужно злата, злата, злата: копите злато до конца!"
Однако "хвалы приманчивы, — как их не пожелать?" Это уже Крылов. И мы желаем. У одних это проявляется мгновенно: собственно, и писать начали ради славы, в погоне за ней, легкомысленной, ветреной. У других это приходит позже, когда уже многое написано и опубликовано, и вдруг настигает тебя такая отрава, этакая злая змейка: а почему о тебе не слагают хвалебные оды критики, не расхватывают твои книги читатели и не предлагают монументалисты увековечить твой облик в бронзе? Как это тебя до сих пор не заметили ни Шилов, ни Церетели, ни Аннинский? Безобразие! Надо бы им строго указать…
Звездная болезнь — это реальность. Не зависящая от подлинности успеха. Успеха как такового может и не быть, но автор горд сознанием, что выпустил 3-4 книги, а если больше… это вообще гениально. Причем качество книг не учитывается, лишь количество. Можно ли избежать этой дрянной спутницы? Безусловно. Если осознать, для чего она, в чем ее суть и назначение. А там — сплошная пустота…
Необходим четкий, точный критерий самооценки. Видеть свои удачи и провалы, свои сильные и слабые стороны — без этого нет творчества. И еще надо следить за повторяемостью. Согласно старой истине, писатель пишет всю жизнь одну книгу, а не множество. Это понятно: человек один, изменяется, конечно, но не до такой степени. И появляются похожие образы, речевые приемы, стандартные композиции и сюжетные схемы. И это надо у себя видеть, и с этим надо бороться. И тогда вместо ласкового слова "хочу" приходит на смену сменяет более жесткое "должна". Уже без всякого наслаждения.
Наивысший восторг, подлинное блаженство — сам процесс творчества, ты пишешь — и ты счастлива так, как, наверное, не была еще никогда. Во всяком случае, тебе так кажется. Но вот повесть или роман закончены, ты перечитываешь все написанное… И куда исчезает тотчас твой восторг? Почему так быстро линяют все краски радости? Да тут еще работать и работать… Вот это сцену надо сократить, эту — можно убрать совсем, здесь требуется дополнение, разъяснение… И начинается настоящий труд, потому что все, что было до того — творческая эйфория-предательница, уносящая тебя на своих легких крыльях в неведомые дали и не дающая возможности оценить происходящее.
И появляется еще одна роль — представить себя на месте читателя твоей книги. Только реально ли это? Говорят, что актер выбирает в зале одного зрителя и играет для него. Но писать для одного читателя? Какого? Тебе его не видно и не слышно. Читатель — он очень разный, и вряд ли возможно даже вчерне, в общих чертах, набросать его типовой портрет. И все же… Основное — ему должно быть интересно. И снова — но у каждого свои интересы. А общие? Практически любого привлечет загадка — все любят отгадывать тайны, узнавать секреты и морщить лоб над заманивающей сеткой кроссворда. От этого я и пробовала всегда оттолкнуться. Вероятны загадки судьбы, тайны сюжета, секреты характеров… Здесь немало вариантов, и они подходящие, потому что современный читатель, привыкший к бешеному ритму жизни, читающий в вагонах метро, на эскалаторах и в переполненных автобусах не станет тратить время на длинноты описания природы (простите меня, Иван Сергеевич!) и на детальные описания движений и одежды героини — вошла в розовом платье с оборками-присела-встала-походила-отдернула бархатную синюю штору-опять села-вышла (простите меня, Джейн Остин!)
Время диктует свои законы и своего читателя. Идти против них — значит плыть против течения. В итоге оно окажется сильнее.
В молодости я не то чтобы страдала, но всегда чувствовала, как это плохо — когда дома никто тебе не в силах ничего подсказать. Кругом инженеры да экономисты. Постепенно вырабатывается чувство чужой среди своих. Показываешь свои стихи маме и всегда слышишь одно:
— Хорошо!
А почему хорошо, чем именно — неясно. И ты сама уже понимаешь, что это неправда, что там далеко не все хорошо, но ответ тот же самый. И тогда ты начинаешь искать себе наставников.
На них мне повезло. Я работала вместе с двумя Анатолиями — Афанасьевым и Курчаткиным — и до сих пор помню их советы и брошенные вскользь, отнюдь не назидательные, не поучающие замечания. Немалому меня научил Борис Ряховский. Знакомы ли молодым имена этих прозаиков?
Умные тактичные наставники необходимы. Но необходимо и другое — желание учиться и выслушивать, и воспринимать правильно, адекватно. Не раз оценка моей повести или рассказа, воспринятая мной с обидой, спустя какое-то время рассматривалась мною совсем иначе, и я понимала ее смысл, и соглашалась со старшим коллегой. Но далеко не сразу.
Нередко у многих писателей в семье они — первые, ступившие на эту неверную и неровную творческую тропинку. И у многих дети выбрали совсем иные специальности. Это привычно. Хотя общность профессии в семье играет, на мой взгляд, немалую роль, не основополагающую, но важную. Мой сын окончил Литературный институт — поступал как поэт, но сейчас пишет прозу. Я, признаюсь, не была сторонницей его выбора, но мешать не стала. Да и не сумела бы — он с детства отличался редкой самостоятельностью суждений и полной свободой выбора. А сейчас я рада, что у нас всегда общие темы, что дома есть с кем обсудить литературные проблемы, поговорить о книгах, о писателях. Всегда есть кому дать почитать новое и самой прочитать, что написал сын. Творческая атмосфера не столько влияет на саму работу, сколько формирует и определяет настроение, а оно — залог творчества. Тебя понимают — ты понимаешь… Что может быть лучше? Нужна своя среда. Поэтому я считаю необходимостью для каждого серьезно пишущего — Литинститут или Высшие литературные курсы.
Несмотря на все трудности и проблемы творчества и тесного общения с литературным миром, я никогда не хотела сменить свою долю. И никогда ни о чем не жалела. Дело у меня — любимое, сын — замечательный, помогали мне люди добрые и отзывчивые… Чего еще желать?
Хотя порой поневоле сравниваешь свою литературную жизнь до перестройки и нынешнюю… И нехорошо на душе… До 90-х я практически кормила семью - мы всегда могли отдохнуть, сделать в квартире ремонт, купить на рынке овощи и фрукты подороже… И не думать с тревогой о завтрашнем дне. За авторский лист опубликованного произведения, то бишь за 23-24 страницы на машинке, центральные журналы платили, независимо от членства в Союзе писателей, 250 рублей. Для сравнения: мой оклад в "Московской правде" был 90, в "Студенческом меридиане" — 150 рублей. И если выходили 2-3 рассказа в год — жить можно было спокойно. Те, кто издавал 2-3 книги, могли себе позволить покупку дачи и машины. Минимальный тираж любой книги — 30 тысяч, гонорары от продажи не зависят.
Кроме того, в 80-х я хорошо подрабатывала рецензиями в еще не распавшемся Союзе писателей, в журнале "Столица" и в других.
Что получается в наше время? На сегодняшний день у меня опубликовано 18 книг и множество переизданий в разных сериях. Это кроме книг под псевдонимами. Я не отдыхала 11 лет, 12 — не делала в квартире ремонт и никогда не была за рубежом, если не считать им советские Крым и Прибалтику, куда я ездила еще при Советском Союзе. И заграница мне не грозит. Нет ни дачи, ни машины. Потому что свои 15 тысяч рублей по одобрении рукописи и 10 — после ее выхода можно ждать очень долго. Последняя моя книга "Измайловский парк" вышла в июне 2007 — я получила 15 тысяч рублей спустя год. 15 тысяч в год — это даже нищетой не назовешь. Зато Пенсионный фонд не платит мне Лужковскую надбавку, мотивируя тем, что у меня есть договоры, и явно думая, что получаю я по ним, как госпожа Донцова.
Потиражные? А это примерно тысяч 5-6 в год, бывает и меньше. Совмещать работу в штате редакции и писать довольно трудно. Значит — либо писать, либо жить. Меня сейчас кормит сын, но каждый день я думаю в страхе, что будет, если вдруг журнал, где он трудится, прогорит. И у сына нет семьи. А если бы была? Несколько месяцев назад я нашла себе работу даже курьера, но остановили больные ноги — варикоз. А чувство своей полнейшей ненужности никому, кроме сына, растет себе и растет… Писатель, редактор, корректор, большой опыт, отличный послужной список… Ну и что? Возраст… Да плюс ищет свободный график… Ищу… В ответ — глухое молчание…
Безусловно, существуют договоры, согласно которым можно обжаловать невыплату денег. Но авторы редко обращаются в суд — и тягостно, и противно. Менять издательства практически бесполезно — ситуация везде одна и та же. Я пробовала. Даже подписывала договоры на собственные серии, а потом с трудом возвращала себе авторские права. Снова затевать ту же песню?.. На это уже не осталось ни сил, ни времени. И пора привыкнуть жить в диком капитализме, другого я не увижу. Может, сын доживет.
Рекламы нет, потому что за нее надо платить. На вопрос, почему книги одной авторши лежат на особых полках, прямо у входа, редактор ответила изумленно:
— Да эта полка стоит десять тысяч долларов!
Платить за это само издательство не станет. Хотя вопрос с рекламой мне непонятен давно: ведь вложенные в нее деньги должны окупиться продажами с лихвой! Но это я так думаю, у издательств подход совсем иной.
Оплатить издание своей книги, как делают некоторые, я тоже не могу. А издательства меняют свое отношение к тебе, как хамелеончики цвет. В апреле:
— Ирина Игоревна, ваши книги не продаются. Мы снижаем тиражи — будет не семь тысяч, а пять.
В июне:
— А что вы так расстроены? На ваши книги большой спрос, они востребованы.
Это за два месяца читатель стал другим? Или вдруг книги бросились покупать летом, когда всюду мертвый сезон? И какой информации верить — первой или второй? Да никакой. Живи как живется…
А недавно издательство объявило о своем тяжелом положении и о том, что отныне моих романов в твердом переплете больше не будет, только покеты и только тиражом 8 тысяч вместо прежних 10… Иначе книги не продаются. Ты не звезда, но за "звезду" можно заплатить, и ты ею тотчас станешь … Круг смыкается…
Заодно издательства пытаются тебя уверить, что жить литературным трудом было невозможно во все времена. Они либо плохо информированы, либо пробуют исказить правду, рассчитывая на незнакомых с ней. Уже многие литераторы говорят, что раньше часто писали из-за денег, а теперь творчество — чистое хобби, если исключить примерно 20 раскрученных имен.
"Литературное" кольцо сжимается вокруг тебя, и ты начинаешь бояться обычного общения с издательствами — пытаешься как-то защитить себя, уберечь, спасти уходом от этого мира, потому что он несет тебе лишь одну боль, и сколько ее, этой боли… Минимум общения с издательствами — вот единственный выход, чтобы жить.
Год назад я сильно заболела. "Это все она, литература", — с горечью написал мне мой давнишний друг прозаик Феликс Ветров, 10 лет назад уехавший в Германию. Да, нужно быть всегда готовой и к тому, что литература заберет последние силы и надежды. И саму тебя, в конце концов. Издательство знало о моей болезни, но за год мне никто ни разу не позвонил… Издатели тебя все время бьют по рукам, грубее — мордой о стол, отбивают желание и возможности писать, трудись как сумеешь… Кому это интересно?.. И приходит четкое понимание, что твои книги действительно никому не нужны… Не потратила ли ты жизнь на собственные пустые страсти?.. Не провела ли ее бессмысленно и бестолково?..
Недавно я "дозрела" до нужного состояния и написала заявление в родное издательство, предлагая им отныне изменить мне форму договоров: я буду отдавать им все свои новые произведения и все переиздания на безвозмездной основе. Потому что добиваться от них денег — сил не осталось. Да и деньгами это разве назовешь… Издательство пока молчит, размышляет…
Но каких еще отношений в паре "издательство-писатель" можно ожидать, если это всегда отношения властелина и раба на галерах? Вам часто встречались заботливые мягкие хозяева?
Такой рабской доли счастливо избегают лишь бизнесвуменши или дамочки с мужьями-предпринимателями, муж в виде декана тоже подойдет. Им не надо работать, можно спокойно писать (есть домработницы, именуемые ныне экономками) и не тревожиться о гонорарах. Но не эти авторши, я надеюсь, и очень надеюсь, определяют российскую литературу. Хотя ее будущее для меня очень туманно, если не сказать — черно.
Издательства открытым текстом заявляют, что психология в книгах не нужна, а только экшн, экшн и экшн, что настоящая проза плохо продается, а потому — и со скрипом издается, ведь их бог - рынок. Что вы, Ирина Игоревна, — человек мягкий, и проза у вас такая же, а нам нужна — жесткая, кровавая…
Если же говорить о будущем нашего массового "литературного продукта"… Во времена Пушкина самым популярным был Нестор Кукольник. Книги Александра Сергеевича продавались плоховато по сравнению с тем законодателем тогдашней русской литературы. Кто-нибудь сегодня помнит о нем? Читает? Увлекается?
Судьба литературной попсы одинакова во все времена. Вопрос лишь в сроках — рано или поздно. Все зависит от зрелости и развития общества, от его уровня. Нашему пока до духовных вершин далеко. Если уж Аксенов хвалит Донцову…
Книги издаются серийно и продаются серийно, Интересно, к какой серии отнесли бы сейчас — появись он вдруг! — нового Чехова или Бунина? Да их бы просто не издали, а потому они и не появляются — знают, что ни к чему.
Все подтягивается под серию. Одна моя знакомая, прочитав мой роман "Бабье лето", удивленно меня спросила:
— А при чем тут любовный роман? Это книга о творчестве, а не о любви.
Но мне ведь повезло: я попала под одну гребенку, легок вошла в "формат" (речь не о газетном — А-4 или А-З, а о попадании в рамки предложенного канона). Продукт — так называется теперь любая книга. А как же иначе? Ведь она должна продаться — это главное. Все на продажу!
А кто придумал это определение "женский роман"? Или еще хлеще — "любовный"? Тот же Антон Павлович писал, что ни одна хорошая повесть не бывает без любви. А насчет женской прозы когда-то при мне замечательно ответил Юрий Нагибин. Его спросили в ЦДЛ, как он относится к женской прозе. И Юрий Маркович четко объяснил:
— Я ценю женщин совсем за другие качества. А проза бывает хорошая, средняя и плохая. При чем тут женская? И вообще родовые определения? Но если вы уж так хотите знать детали, то женская проза характерна обильными описаниями нарядов и вообще лишними деталями. Но такую прозу часто пишут и мужчины.
Будем говорить иначе — книги, написанные женщинами. Их сегодня много. Даже слишком много. Интересно было бы выяснить, ведь перед нами проблема социальная и философская, почему так произошло: то ли очередной выверт матриархата, то ли резкое падение уровня литературы, когда многие спросили себя: а разве я так не могу писать? И действительно смогли. Или суть в падении читательского уровня, когда начался спрос именно не ширпотреб, на маскультуру? Но кто формирует уровень читателя? Кто его растит? Уж конечно, не рынок. Рынок предлагает, что попроще, полегче, над чем не надо думать, а можно глотать, не разжевывая. Именно в метро, на ходу, на бегу. И это метрошное чтиво лежит на всех развалах, потрясая аляповатостью и безвкусностью обложек. О содержании я не говорю. И вообще не спрос определяет предложение, а именно оно — спрос.
Мне трудно говорить о будущем так называемого женского романа хотя бы потому, что я не понимаю, точно так же, как Юрий Маркович, о чем идет речь. Есть проза - и продукт или проект. Совершенно разные вещи. И под бренд "женский роман" просто попадают самые разные книги — таким образом по воле всемогущих издателей опровергается истина о том, что "в одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань". Еще как можно! Если взяться за дело предприимчиво и энергично.
Зарубежный "женский роман" сильно отличается от нашего. Это в объяснениях не нуждается: своя специфика, свои законы. У него есть уже история развития и свой опыт. Мы, как всегда, отстаем. И, естественно, идем свои путем, что вполне справедливо. Но куда приведет этот путь, если современная массовая литература отказалась от российского литературного прошлого?
Однажды на книжной ярмарке на ВВЦ я увидела книгу Юрия Казакова, которая стоила всего 15 рублей и которую никто не брал, а рядом ломилась длинная очередь за новым детективом Марининой. Его цена зашкаливала почти за 150. Я была ошеломлена. И мне стало очень стыдно перед великим писателем. И не перед ним одним. Но это было довольно давно, теперь меня подобными "параллелями" не удивишь. И если бы писали и говорили о Казакове, Есине, Васильеве, Астафьеве, Германе, Владимове, если бы рекламировали их, а не бумажную пустоту, — их бы и покупали, и читали.
Года два назад я сказала своей знакомой, переводчице с японского, что люблю Владимова. И услышала в изумлении:
— Извини, а кто это? Первый раз слышу…
Смешно спрашивать, слышала ли она о Поляковой, Шиловой и Царевой…
Одна редакторша мне откровенно заявила, что интеллектуальный читатель якобы просто не подходит к полкам, где стоят "женские романы". То есть и мои книги тоже. Потому что "женская проза" — это словно клеймо и свидетельство самого низкого уровня. Это говорится, чтобы унизить и обидеть моего читателя или меня? Или всех оптом? А может, просто непонятен оскорбительный смысл брошенной фразы?
В 2001 я взяла в библиотеке ЦДЛ своего любимого Анатолия Кима. Книга была издана в середине 80-х. Я стала ее первым читателем, судя по библиотечному ярлычку… Известно, что писатели - не читатели. И все-таки… В ответ на мое замешательство наша мудрая заведующая библиотекой ЦДЛ Людмила Федоровна спокойно ответила:
— Если у писателя есть хоть один преданный и понимающий читатель — это счастье.
Надо действительно руководствоваться этой мыслью. Ау, где ты, мой единственный?..
Ничего подобного я себе не представляла в том 2002. А знай я об этом, хотя бы догадывайся, вряд ли стала бы предлагать свои книги в серии. Лучше бы им навсегда остаться в моем компьютере.
Только вот та давняя радость от первой книги, то осуществившееся желание, то изумление и потрясение — мне предлагают подписать договор… Смертный приговор моей прозе (какой бы она ни была, но это проза),ставшей отныне серией…
Но что делать, если тебе хочется писать, и ты продолжаешь писать? Как все это совместить, пережить, объяснить?..
На сегодня у меня написано два новых романа и скоро будут закончены еще два. Довольно четко разработаны темы, сюжеты и характеры еще двух. Куда это все девать, я даже не задумываюсь. Для меня уже потеряла актуальность прежняя честолюбивая и пустая идея — обязательно издать еще одну книгу, и еще одну, и еще…
Потому что писать — такая благодать…
НЕТ СМЫСЛА ЛОМИТЬСЯ В ЗАКРЫТУЮ ДВЕРЬ, ГДЕ-ТО РЯДОМ СУЩЕСТВУЕТ ДВЕРЬ, ОТКРЫТАЯ ДЛЯ ТЕБЯ.
|
| |
| |
Главная 
