Николай Рубцов

Юлия Друнина

Это будет, я знаю...
Нескоро, быть может, -
Ты войдешь бородатый, сутулый, иной.
Твои добрые губы станут суше и строже,
Опаленные временем и войной.
Но улыбка останется.
Так иль иначе,
Я пойму - это ты.
Не в стихах, не во сне.
Я рванусь, подбегу.
И наверно, заплачу,
Как когда-то, уткнувшись в сырую шинель...
Ты поднимешь мне голову,
Скажешь: "Здравствуй..."
Непривычной рукой по щеке проведешь.
Я ослепну от слез, от ресниц и от счастья.
Это будет нескоро.
Но ты - придешь.

1941

Елена Ширман

Это глупо - ведь кто я такой?
Ждать меня - никакого резона,
Тебе нужен другой и покой,
А со мной - неспокойно, бессонно.

Сколько лет ходу нет - в чем секрет?!
Может, я невезучий? Не знаю!
Как бродяга, гуляю по маю,
И прохода мне нет от примет.

Может быть, наложили запрет?
Я на каждом шагу спотыкаюсь:
Видно, сколько шагов - столько бед.
Вот узнаю, в чем дело, - покаюсь.

Вл.Высоцкий

1

Мы легли у разбитой ели.
Ждем, когда же начнет светлеть.
Под шинелью вдвоем теплее
На продрогшей, гнилой земле.

- Знаешь, Юлька, я - против грусти,
Но сегодня она не в счет.
Дома, в яблочном захолустье,
Мама, мамка моя живет.
У тебя есть друзья, любимый,
У меня - лишь она одна.
Пахнет в хате квашней и дымом,
За порогом бурлит весна.

Старой кажется: каждый кустик
Беспокойную дочку ждет...
Знаешь, Юлька, я - против грусти,
Но сегодня она не в счет.

Отогрелись мы еле-еле.
Вдруг приказ: "Выступать вперед!"
Снова рядом, в сырой шинели
Светлокосый солдат идет.

2

С каждым днем становилось горше.
Шли без митингов и знамен.
В окруженье попал под Оршей
Наш потрепанный батальон.

Зинка нас повела в атаку.
Мы пробились по черной ржи,
По воронкам и буеракам
Через смертные рубежи.

Мы не ждали посмертной славы.-
Мы хотели со славой жить.
...Почему же в бинтах кровавых
Светлокосый солдат лежит?

Ее тело своей шинелью
Укрывала я, зубы сжав...
Белорусские ветры пели
О рязанских глухих садах.

3

- Знаешь, Зинка, я против грусти,
Но сегодня она не в счет.
Где-то, в яблочном захолустье,
Мама, мамка твоя живет.

У меня есть друзья, любимый,
У нее ты была одна.
Пахнет в хате квашней и дымом,
За порогом стоит весна.

И старушка в цветастом платье
У иконы свечу зажгла.
...Я не знаю, как написать ей,
Чтоб тебя она не ждала?!

1944
Юлия Друнина

Спасибо за эти губы,
Спасибо за руки эти.
Спасибо тебе, мой любый,
За то, что ты есть на свете.

Ты - рядом, а ведь могли бы
Друг друга совсем не встретить..
Единственный мой, спасибо
За то, что ты есть на свете!

Юлия Друнина

Как дико пустует жилище,
как стынут объятья мои:
разжатые руки не сыщут
веселых ручонок твоих.

Они ль хлопотали, они ли,
теплом озарив бытие,
играли, и в ладушки били,
и сердце держали мое?

Зачем я тебя отпустила,
зачем угадала конец,
мой ласковый, рыженький, милый,
мой первый, мой лучший птенец?

Ольга Берггольц

А Рубцов - мой земляк.

Последнее время часто вспоминаю эти строчки...

Я научилась просто, мудро жить,
Смотреть на небо и молиться Богу,
И долго перед вечером бродить,
Чтоб утомить ненужную тревогу.

Когда шуршат в овраге лопухи
И никнет гроздь рябины желто-красной,
Слагаю я веселые стихи
О жизни тленной, тленной и прекрасной.

Я возвращаюсь. Лижет мне ладонь
Пушистый кот, мурлыкает умильней,
И яркий загорается огонь
На башенке озерной лесопильни.

Лишь изредка прорезывает тишь
Крик аиста, слетевшего на крышу.
И если в дверь мою ты постучишь,
Мне кажется, я даже не услышу.

Ахматова, 1912

Впервые я их прочла в старших классах, но тогда они для меня звучали совсем иначе. Тогда я слышала в них удовлетворение, даже апломб, а сейчас - удивление, растерянность даже...

http://www.youtube.com/watch?v=N5UkpPJCtvo

ПОРТРЕТ МУЖЧИНЫ

Его глаза - подземные озера,
Покинутые царские чертоги.
Отмечен знаком высшего позора,
Он никогда не говорит о Боге.

Его уста - пурпуровая рана
От лезвия, пропитанного ядом;
Печальные, сомкнувшиеся рано,
Они зовут к непознанным усладам.

И руки - бледный мрамор полнолуний,
В них ужасы неснятого проклятья,
Они ласкали девушек-колдуний
И ведали кровавые распятья.

Ему в веках достался странный жребий -
Служить мечтой убийцы и поэта,
Быть может, как родился он - на небе
Кровавая растаяла комета.

В его душе столетние обиды,
В его душе печали без названья.
На все сады Мадонны и Киприды
Не променяет он воспоминанья.

Он злобен, но не злобой святотатца,
И нежен цвет его атласной кожи.
Он может улыбаться и смеяться,
Но плакать... плакать больше он не может.

Бродский

Я входил вместо дикого зверя в клетку,
выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке,
жил у моря, играл в рулетку,
обедал черт знает с кем во фраке.
С высоты ледника я озирал полмира,
трижды тонул, дважды бывал распорот.
Бросил страну, что меня вскормила.
Из забывших меня можно составить город.
Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна,
надевал на себя что сызнова входит в моду,
сеял рожь, покрывал черной толью гумна
и не пил только сухую воду.
Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,
жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок.
Позволял своим связкам все звуки, помимо воя;
перешел на шепот. Теперь мне сорок.
Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.
Только с горем я чувствую солидарность.
Но пока мне рот не забили глиной,
из него раздаваться будет лишь благодарность.

Всеволод Емелин.
Римейк

И я тоже входил вместо дикого зверя в клетку.
Загоняли меня, как макаку, менты в обезьянник.
В подмосковной крапиве тянул землемера рулетку
И уже с восемнадцати лет разучился блевать по пьяни.
Набивал коноплёй мятые гильзы “Памира”,
Заливали врачи в мою кровь океан физраствора.
На подпольных тусовках сидел с улыбкой дебила,
Из недавших мне можно составить город.
Изучал по книжкам проблемы пола,
Шлифовал ступени святого храма,
И страшнее глюков от циклодола
Видел только глюки от паркопана.
Ел таёжный снег в бурых пятнах нефти,
Вёл неравный бой с материнским гнётом,
И дрочил в общественном туалете
На рекламу белья в каталоге “ОТТО”.
Забивался в чужие подъезды на ночь,
До тех пор пока не поставили коды,
И не знаю уж как там Иосиф Алексаныч,
А я точно не пил только сухую воду.
Собрал пункты анкеты со знаком минус:
Не сидел, не служил, не имею орден.
Одевался в чужие обноски на вырост,
И лишь только ленивый не бил мне по морде.
Что сказать мне о жизни? Что оказалась короткой,
В ней опущен я был и опидарасен,
Но покуда рот мой глотает водку,
Из него раздаваться будет хрип: “Не согласен!”

Как в птичнике помет дымится голубиный,
Томя ожогами, во мне роятся сны,
И сердце иногда печально, как рябины,
Окрашенные в кровь осенней желтизны.

Когда же, тщательно все сны переварив
И весело себя по животу похлопав,
Встаю из-за стола, я чувствую позыв...

Спокойный, как творец и кедров, и иссопов,
Пускаю ввысь струю, искусно окропив
Янтарной жидкостью семью гелиотропов.

Артюр Рэмбо

Я боюсь, чтобы ты мне чужою не стала,
Дай мне руку, а я поцелую ее.
Ой, да как бы из рук дорогих не упало
Домотканое счастье твое!
Я тебя забывал столько раз, дорогая,
Забывал на минуту, на лето, на век, -
Задыхаясь, ко мне приходила другая,
И с волос ее падали гребни и снег.
В это время в дому, что соседям на зависть,
На лебяжьих, на брачных перинах тепла,
Неподвижно в зеленую темень уставясь,
Ты, наверно, меня понапрасну ждала.
И когда я душил ее руки, как шеи
Двух больших лебедей, ты шептала: "А я?"
Может быть, потому я и хмурился злее
С каждым разом, что слышал, как билась твоя
Одинокая кровь под сорочкой нагретой,
Как молчала обида в глазах у тебя.
Ничего, дорогая! Я баловал с этой,
Ни на каплю, нисколько ее не любя.

1932 г.

Не только страх нам говорит о Нем.
Он явлен и рожденному в сорочке,
когда непостижимое во всем -
он звездной бездны
до счастливой строчки.

Он должен быть. Никто не обделен,
Он свой у каждого, и без Него недужен
рассудок мой. Но чувствую, что Он
к своим слепым овечкам равнодушен.

Кто благостен, кто, мекая, дерзит -
Ему-то что? Хотите - Бога ради.
Куда сильней светила тормозит
кружение снежинки в снегопаде.

Кружение, пустая суетня,
дорога никуда и ниоткуда...
Но дожил я до нынешнего дня,
в чем иногда усматриваю чудо.

Я вряд ли что-то значу для Него.
Но благодарен, как и всё живое,
за то, что есть я в замысле Его,
за то, что Он-то знает, для чего я.
(Сергей Малышев)

Черная бабочка крылья расправит беззвучно,
серый кузнечик начнет заунывный куплет, -
а через миг они в прошлом живут неразлучно
под небесами, которых сейчас уже нет.

Тает шоссе и теряет прилизанность линий,
в хлябь погружается, тонет в текучести дней...
Бабочку ловит рукой любознательный Плиний,
имя даёт скрипуну педантичный Линней.

Вот императору пунш подают от простуды,
вот мы в столовке студенческой взяли компот...
Не разглядеть очередность событий отсюда,
ёлка из детства не дальше вчерашних хлопот.

К веку прикрепим, текущую дату надпишем,
чтоб возвращать вместе с бабочкой издалека
душное лето, цветы золотистые пижмы,
жесткую зелень лучистого березняка.

Снова кузнечик занудную песню затянет,
неповторимый среди позабытой родни...
Время придет - и меня в настоящем не станет,
Знаешь, меня хоть однажды обратно верни.

Дымкой во взгляде, обмолвкой, игрой интонаций,
жестом случайным позволь появиться на свет
в мире текучих пропорций, объемов, дистанций
под небесами, которых пока еще нет.

Лестно подумать, что мне возвращенье возможно,
трудно принять, что уходят действительно все:
грустный кузнечик, друзья, и лесок придорожный,
бабочка, жизнь и автобус на сонном шоссе.
Сергей Малышев)

На громады домов и чугун мостовых
полагаться опасно:
над Казанью луна, как державинский стих,
тяжела и прекрасна.

И Казань под луной ненадежна легка,
хороша и невечна.
И мгновенья легко переходят в века,
и века быстротечны.

Августейшая ночь в миллионы веков,
где под грохот трамвая
только тень тишины колыхнется легко,
вдалеке замирая.

Где в квартире друзей раздается звонок:
- Вы меня извините.
Над Казанью луна. Я совсем одинок.
Что-нибудь измените.

***
Светло, как в березовой роще,
и повода вроде бы нет...
Но день выделяя из прочих,
не гаснет мерцающий свет.

Сегодня случилось сегодня,
сошлись календарь и судьба.
И нужно для счастья всего-то
на счастье настроить себя.

Романс на старый мотив
(Эле)
И вот пришла ко мне печаль,
В глаза с улыбкой заглянула:
- Касаткой молодость мелькнула,
неужто ласточки не жаль?

- Да нет, не холодно стареть.
Иду по выбранной дороге.
Трамваи, лестницы, пороги -
здесь негде ласточке летать.

- Валяй, - подначила печаль, -
ты счастлив, слышали такое.
Оставь бодрячество в покое.
Друзей потерянных не жаль?

- Когда-то было, но теперь
я в чувства вечные не верю.
Зачем же бегать от потери?
А может, не было потерь.

Печаль вздохнула:
- "Не лукавь.
Не то полуночной тоскою
нахлыну и волною смою -
уже не выберешься вплавь".

...Все тише звуки шелестят.
Слабеет дух противоречья...
И вот - друзья идут навстречу,
над ними - ласточки летят.