Роды были легкими.
Роды были легкими, как и все предыдущие роды Краюхина, ибо душа поэта, если уж берется рожать, то делает это легко, в полете, а всякие натуги чреваты выкидышем.
Пресловутые «муки творчества» начинаются потом, когда идет шлифовка, когда ремесло говорит вдохновению: «Подвинься», — и из строчек выдираются нелепые первозданности, а на их место нередко вколачиваются профессиональные нелепости. Но это уже потом.
...Рожала душа тайного поэта Краюхина (в миру ¬— бухгалтер конторы «Вторсырье», «не был, не имел, не привлекался, не владеет...» и т.д.). Роды принимал хранитель Краюхина — пожилой ангел Хрисанф, нянчивший эту маятную душу ещё в её младенчестве — в Нормандии XIV века, и с тех пор опекавший во всех её последующих земных командировках, будь то перуанская глубинка времен конкистадоров, окраина Марселя эпохи Людовика XV или же гренландское поселение, куда душа Краюхина была сослана в прошлой жизни за свои марсельские шалости.
Хрисанф был очень надежным ангелом-хранителем, и только потому душа Краюхина отделалась тогда ссылкой в Гренландию. Если бы Хрисанф вовремя не ампутировал у этой безалаберной души одну роковую любовь — гореть бы ей в геенне огненной и лишь мечтать о земном воплощении в таракана.
...Сейчас душа Краюхина рожала балладу о пользе вторсырья. Она металась в экстазе, потела дивными рифмами, типа «макулатура — физкультура» в восторге хлопала себя по ляжкам и нервно хихикала: «Гениально! Гениально!».
— Ишь, распрыгалась! — добродушно ворчал Хрисанф. — Как тогда, в Марселе, сочиняючи срамные куплеты. А ведь я предупреждал!
И что-то подобное человеческой улыбке расплывалось у него по подобию нашего лица.
Вокруг рожающей души бестолково суетилась её персональная муза — отец всех произведений Краюхина. История была давняя: однажды соблазнив и практический насильно взяв эту доверчивую, немного вздорную душу, муза неожиданно прониклась к ней необъяснимой привязанностью, имела от неё немало детей и даже хранила ей определенную верность — не столько из-за мысли об алиментах, сколько...
— Да угомонись ты, шалава! — цыкнул на музу ангел-хранитель. — Видишь, уже концовка выходит! «Металлолома перевоплощенье! Ничтожных тряпок будущая жизнь!..» Режь пуповину!!!
— Мальчик? — шмыгнув носом, спросила муза, когда пуповина уже была перерезана, и душа Краюхина, подрагивая, счастливо затихла.
— А хрен его знает, — философски ответил Хрисанф, вертя в руках очаровательного уродца с выпирающими строчками. — Стиль, вроде, мужеский, рублёный, но обратно же лирика... А вообще — хорош! Ай да Краюхин, ай да сукин сын!
Через коросту убогих краюхинских метафор источалось сияние. Рожденная в полете, рожденная в любви, обреченная на Земле иметь читательскую аудиторию в количестве одного человека, эта баллада о пользе вторсырья по обстоятельствам своего рождения получала большие шансы на вселенское бессмертие. Впрочем, данный вопрос был уже не в компетенции ангела-хранителя (лица явно заинтересованного).
А вокруг шел обычный рабочий день. Сновали дежурные херувимы, в секции катаклизмов хмурые ангелы, соблюдая наивную конспирацию, опять глушили нектар, и кто-то уже нежно-хрипато затянул «Нетленные крылья». Из отдела судеб громыхали грозные духограммы архангела, требующего сводку по сегодняшним смертям и ответа за срыв плана по рождениям. И только какой-то непотребный шум вплетался в эту нормальную трудовую обыденность и тревожил Хрисанфа. Какая-то неразличимая дисгармония, которая, однако же, вскоре прояснилась до слов и образа, и это было ужасно, потому что, согласитесь, даже матерому ангелу неприятно слышать, как матерится пожилая муза, тем более муза известного поэта, члена Союза писателей и т.д., и т.п.
Вид и запах подлетающей музы был настолько тяжел, что Хрисанф только крякнул и тактично осведомился:
— Чего твой-то?
— М-м... с-су.., — застонала муза известного поэта и запустила по занебесью непечатную тираду о всяких трам-там-там, которые, трам-там-там, до того закармливают свои души договорами, авансами и сроками, что тех или слабит, или тошнит и все это прямо на бедную музу, которая, как последняя трам-там-трали-вали всегда ждет нормальных лучезарных родов и потому не всегда успевает увернуться.
— Стих?
— Поэма, — с ненавистью сказала муза. — О любви, трам-пам-тарарам, к прекрасному родному краю!
Хрисанф вздохнул и сочувственно сплюнул. На Земле, в убогой квартире бухгалтера Краюхина ветер ломанул форточку и огладил прохладными ладонями лицо счастливого поэта.