Сказал я в сердце своем о сынах
человеческих, чтобы испытал их Бог
и чтобы они видели, что они сами
по себе – животные.
Экклесиаст. Глава III, 18

Вроде причин, - явных, - для тоски не было, но она грызла Владислава Озолина которые сутки. Бессонница, верный признак душевной грозы, подступила вплотную, как ни отлеживал бока, а ночи напролет пялился то в потолок, то на стены. Все валилось из рук, хоть ложись и помирай, так ведь и это лень.
Чтобы, в самом деле, не оказаться на том свете, засобирался на прогулку: должно полегчать. Сполоснул лицо, поизучал в зеркале – от улыбчивого Озолина ничего не осталось. Как на недопроявленном фотоснимке – тусклые глаза, в вилке углубившихся морщин – бледные слипшиеся губы. Только брови по-прежнему черные и вразлет, будто крылья собирающейся подняться птицы. Хмыкнул и отпер дверь холостяцкой квартиры.
В открытом подъезде, точно картина в допотопной раме, как обычно на скамейке - женщина. Смотрела на него. Солнце, размазанное маревом, висело прямо над ее головой, высвечивая в тамбуре косой квадрат. Дальше, угол песочницы, клены, молодые дубы в бородавках, сбоку от женщины – сирень, у ног – собачонка Лиза. Эта картина так примелькалась Владиславу, что не замечал бы, да Лиза каждый раз бросалась под ноги, исходя на нет от злобного лая, когда он нарисовывался во дворе. Безрассудная свирепость не знала краю, и Владислав всегда вздрагивал от напора Лизы, непроизвольно озирался: куда бы ретироваться? Однако не бежать же от моськи сломя голову на глазах у всего двора! Не зная, что предпринять, однажды он с благородным негодованием ответил ей кратко:
- Тьфу!
Собака, только что захлебывавшаяся от ярости, вдруг заткнулась и потрусила к хозяйке. Озолин удивился и подумал не без гордости о своей уникальной интуиции. Но злости-то все равно уже столько, что и слов нет – сплошной рык. Хотя уголком здравого смысла понимал, обижаться на Лизу также глупо, как на скамейку под ее хозяйкой. И женщину надо бы отругать, но он все-таки мужчина! Да и четвероногую стерву не перекричишь. Но почему хозяйка взирает на Лизин беспредел с равнодушием статуи?! Впрочем, и верно неподвижная, с одним и тем же каменным лицом, она, казалась памятником, напоминанием о прошлой, никому уже не интересной жизни.
Однажды, когда Владислав плюнул в очередной раз, старушка, из соседнего подъезда, констатировала: «Собака собаку всегда затронет!» Слова уязвили, прибавили злости: мол, довела со своей Лизой, что его – человека! - уравняли с животным. Владислав вдруг понял, что от всего сердца ненавидит эту парочку. Желание рявкнуть на собаку так, чтобы от страха влипла в тротуар, а владелица от обиды вышла из себя, чтобы поняли, кто есть кто, жгло Владислава при одном воспоминании о Лизе. А вспоминал всегда, когда собирался выйти из дому.
На этот раз Лиза совсем обнаглела - прихватила прямо в тамбуре подъезда. Дверь-то нараспашку, уже больше месяца как сломался кодовый замок и шла вторая попытка, собрать средства на - новый. Обстоятельно перемыв в очередной раз друг другу косточки, соседи опять остались ни с чем. Зато Лиза уже решила: тамбур – часть двора, значит, и здесь можно устанавливать свои порядки. Остроморденькая, с прижатыми ушками, широкогрудая, на коротких кривых ножках, наконечником копья метнулась к нему, и Озолин обреченно подумал: «Теперь и из дому по-человечески не выйти!»
Остервенелый, звонкий лай оглушал, грозила острыми зубками и, подпрыгивая, все норовила укусить за что-то повыше. Озолин, не спуская глаз с бесновавшейся твари, напрочь забыл, что надо бы плюнуть ей в морду, и пройти со смелым достоинством – отдергивал поочередно ноги, будто босиком на раскаленных угольях и тоже подпрыгивал каждый раз, когда Лиза устремлялась вверх. Неизвестно, как долго он, гремя мелочью, исполнял бы этот танец, но когда стрельнул взглядом на женщину, показалось: наблюдает за ними подобно болельщице на стадионе: укусит, не укусит, пнет не пнет! «Узнаете, как изгаляться надо мной!», - мысленно взвился он, в тоже время, радуясь, что появилось хоть какое-то желание, всегда служившее трамплином, выбрасывающим из душевного застоя, - так запустить пинком эту гнусь, чтобы мячиком врезалась в физиономию хозяйки.
Ноги женщины под длинным подолом разведены, губы округлились вроде бублика, пальчики правой руки сжаты в кулачок, другая – прижата к груди. Мол, вот-вот засвистит от азарта. И, вспомнив футболистскую молодость, поддел носком собачонку, мощно направил ее полет в цель. Пока Лиза летела, пружинисто переворачиваясь и продолжая рычать, Озолин пожалел и ее, и себя: футбол остался лишь приятным воспоминанием. Собака летела совсем не туда. К своему счастью Лиза упала на цветущую сирень. Подпрыгнув как на батуте, угодила в подол хозяйке, та завизжала и резко сжала ноги – на виду остался лишь кончик хвоста. Владислав тоже перепугался, подскочил к ним, желая извиниться. Женщина задеревенела, побледневший лоб и щеки заискрились бисером, губы намертво слиплись и посинели. Он пошлепал по щекам, потряс за округлые плечи, и ее забила дрожь. У Лизиной хозяйки нежная кожа, утонченные черты и замутненные слезами, как небо дымкой, глаза. Рванул за водой, проклиная себя, едва попал ключом в замочную скважину, наполнил стакан и выскочил на улицу.
Переход от яркого света в полутьму и обратно вымыл остатки злости, словно самого, измазанного по уши, сполоснули в воде. Лиза уже освободилась и сверлила его взглядом у ног хозяйки. Та оживала – щечки зарозовели, в ямочке на шее стеклянным медальоном горел пот, руки прижаты к груди, словно о чем-то молила.
- Вода! – согнувшись в «Г», протягивая стакан и косясь на Лизу, сообщил он и подумал: «Если выпьет, то простит!»
Она взяла воду и, отбивая о стекло дробь, попила:
- Благодарю.
Озолин облегченно вздохнул и отметил, что голосок-то у нее по-детски милый, приятный. Лиза, к его радости и удивлению, повела себя не так, как всегда. Мирно лежала, положив голову на лапки.
- Простите, как вас зовут? – поинтересовался он.
Лицо ее явно не знало косметики, чуть побитое веснушками, оно волновало, притягивало взгляд.
- Тамара.
- А я Владислав, - виновато склонился он. – Может, за лекарством сбегать? А?
- Есть, - она положила под язык таблетку.
Лиза взялась обнюхивать его туфли, и у Озолина противно защекотало под животом. «Цапнет не цапнет?!» Собака – почти без усов, с проплешинами на боках, когти основательно изношены.
- Ли-и-иза, Ли-и-зонька, Елизаве-е-е-та! – не узнавая себя, подхалимским голосом произнес он.
Вежливо попрощался и, потихоньку набирая ход, двинулся дальше. На расстоянии облегченно вздохнул, оглянулся – смотрели вслед. В Озолине-то ничего особенного: рост средний, русый, глаза серые и одет неброско. Судьба забросила в Москву из далекой Сибири, и теперь тоска по бодрящим морозам давала себя знать. И все-таки, корешок ностальгии в сильном желании пребывать одновременно в двух местах: «Рвусь на части и, если по правде, скучаю-то сам по себе!» Стал излишне задумчивым, мрачноватым особенно после того, как шибанула мысль: на середине жизни остался одиноким, точно детдомовец, не сумевший создать семью. И улыбался по-стариковски, глядя на собеседника так, словно уже не от мира сего. Подобное уловил и в глазах Тамары. Заныло под сердцем.
«Обзавестись, что ли, тоже – собакой, думал он, шагая неизвестно куда и зачем. – Лиза только с виду свирепая. Не укусила же. Это я пнул… вместо мячика». Он знал, что собакой не обзаведется, что это для очистки совести, все еще трепыхается его «я», а на самом деле он просто тыкается в жизненный тупик, как слепой щенок в поисках соска. А вот в неясных мечтах о далеком будущем, которого по определению уже быть не может, странно, но есть влекущий смысл. «Тамара-то хоть Лизу любит, а я?! Даже себя не люблю!» – размышлял Владислав. Он вспомнил, этим летом постоянно видел Тамару. Одинокая женская фигурка, а кругом мощная круговерть огромного города, которого для Тамары, вроде, не существует. Разве что Лиза нет-нет, да привлечет ее внимание к Озолину.
Она в первый же теплый весенний день заняла место на скамейке – укутанная, сутулая, угрюмая. Сквозь прошлогоднюю траву пробивалась робкая зелень. Лишь на клумбе уже штопором лезли ростки. Деревья в миниатюрных брошах-почках, в своей бижутерии клены и единственная красотка-молодуха рябинка. Отмытые после зимы окна и прохладные небеса сияли. Птички, смех и визг счастливой ребятни наполняли воздух радостной какофонией. Только Тамара была молчаливым укором, вызовом всеобщему весеннему настроению. «А ведь молодая! – скорее обижался, чем возмущался Озолин. - Женщина, а не желает нравиться? Не по-человечески это!». Изредка слышался голос: «Лиза-а, Лизонька, пошли кушать. Лизонька, перестань!» Сюсюканье с какой-то там собачонкой раздражало Озолина. Он, выходя на улицу, бросал на них презрительный взгляд и облаянный – продолжал путь. Однако Лиза не разделяла настроения хозяйки. Прыгала, пытаясь лизнуть солнце (оно, видимо, казалось ей вкусным, как блин), бешено вертелась за своей каралькой, переворачивалась на спину, то вдруг вскакивала и рыла носом землю. Видать, правда, маленькая собачка до старости щенок.
- Совсем сдурела! – упрекала Тамара.
«Сама сдурела!» - мысленно ответил ей Владислав, сопровождавший к себе в это время очередную пассию. Собачонка, приняла боевую стойку – на холке вздыбилась шерсть. - «И правда, сдурела!»
- Ты, псина, не вздумай съесть меня, я невкусный! - И та вроде, послушалась – облаяла с приличного расстояния.
В гневе Лиза казалась смешной и жалкой – махонькая, - уместится в полиэтиленовом мешочке, - а, поди ж ты, характера на трех кобелей с избытком. «В первый раз увидела и набросилась? – отметил Озолин. – Положено обнюхать, познакомиться и охранять, ведь свой. Нет, хоть и собака, а все равно причина есть. Наверное, хочет, чтобы дружил с хозяйкой!» Тогда-то он вдруг и поймал себя на том, что это «чучело» на скамейке нравится ему совсем не меньше других, даже одетых по моде, ухоженных красоток. Плавные линии неподвижной фигуры, их завершенность, милая головка возбуждали воображение, звали к действию, а тут даже пальцем не прикоснешься. «Тебе надо от ухажеров отбиваться, а не с собакой возиться!» - мысленно обращался он к Тамаре. Греховная мысль сверкнула и притухла: жаль, что подступиться к Тамаре себе дороже: «Проклятая Лиза!»
Сейчас он брел, вспоминая Тамару, радуясь, что пробудился интерес к жизни. Слава Богу, хандре - конец. Походка стала легкой, мир обретал многообразие красок, но тем острее воспринималось происшедшее во дворе. Вот Зеленый проспект: «Влево или вправо?» - вяло подумал он и вдруг решил купить цветы, колбасы для Лизы, чтобы явиться с дополнительными извинениями. И весь расцвел в улыбке, ловя на себе удивленные взгляды прохожих.
Решил и удивился. Еще вчера о таком и подумать-то было стыдно. Москвичка унизила, низвела, понимаешь, ниже своей собаки. Соседи тоже не лучше, не призвали к порядку, не вступились ни словом, ни делом, кодовый замок для них дороже человеческого достоинства, а он, видите ли, должен расшаркиваться перед ней! Что за блажь?! Да ни за какие шанежки!
Еще недавно в почете были любые: хоть умные, хоть тупые – лишь бы крутые. Сам был крутым владельцем ларька, кого раньше называли торгашами, еще раньше мелкими лавочниками, а нынче мелкими бизнесменами. Для фасона без конца жевал резинку, держа равнодушно-тупое выражение на лице: мол, в упор ничего не вижу, кроме денег и товара. Изо дня в день: товар – деньги – товар, а из глубин памяти выныривало имя автора этой формулы – Маркс, являлась его бородатая физиономия. Уматываясь со своим бизнесом, без выходных и отпусков, Владислав костерил и Маркса и марксистов: мол, все бы так пахали, как мы – эксплуататоры. Зачем Россию кровью залили, царя убили, Бога забыли… На работе Маркс, во дворе – Лиза. Они, похоже, намертво склеились в сознании. Начнет торговать – вспомнит Маркса и сразу – Лизу. Во дворе – наоборот. Наконец все так обрыдло Владиславу, что плюнул на киоск, заодно и на весь бизнес в целом.
Возвращаясь с букетом роз, довольный собой и миром, вдыхал аромат нежных лепестков, любовался ими и думал, что в Москве так много прекрасных уютных уголков - живи и радуйся. Иначе, зачем и для кого красота – улыбка Природы. Издали начал искать их взглядом. Ни Тамары, ни Лизы во дворе не было. Сердце забилось, Владислав расстроился, снова почувствовал себя униженным - с цветами и колбасой по-дурацки выглядит перед бабулей интеллигентного и строгого вида, занявшей Тамарину скамейку, снова злой, но теперь уже - на себя: «Мало нормальных женщин, что ли?!» Хотел сунуть розы в урну, как старушка, окинув его презрительным взглядом, сообщила: опоздал, Тамара наглоталась таблеток – увезли на скорой. Мол, из-за мужика… Плюнуть на вас кобелей, да растереть!
- Сказала: уходи, а он и, правда, ушел! – продолжала она. - Женщина-то ляпнет, что птичка какнет! Вообще, мастеровитый мужик был. Не сидели бы с открытым подъездом! – и, глядя на помрачневшего Озолина, успокоила. - Да не переживай, желудок промоют, и снова сядет свой валидол сосать!
Три дня Владислав восседал на Тамариной скамейке, чаще в окружении пожилых соседок, но двор казался пустынным, серым, а утром на четвертый, - увидел у соседнего подъезда обитую красной материей крышку гроба…
Сидя у окна, задумчиво глядел на увядшие розы, много курил и вздыхал: время лишь добавляет печалей. Вот еще груз на душе – два женских имени Лиза и Тамара. Чего же раньше-то не познакомился, не помог, не поддержал… Можно было позвонить, пригласить посидеть куда-нибудь, Лиза-то - повод очень даже хороший. Наконец, письмо отправить… «Дурак я дурак! Лень вперед меня родилась!» Вдруг за дверью послышалось повизгиванье. Он отпер, и Лиза протрусила в квартиру. По-хозяйски обнюхала углы и улеглась на ковре, будто дома. Потянулась и сладко зевнула. Он, пожав плечами, сказал:
- Живи!
А Лиза и не подозревала, что бывает смерть. Счастливая!

II

Пожалуй, это особая форма хандры – месяцами планировать что-либо и не ударить пальцем о палец. Озолин мечтал о ремонте квартиры, прокручивал в воображении, как и что надо сделать. Увы, все гасло там, где начиналось – тупик. Однажды с грустью вывел: давно прозябает в придуманном им же убогом мирке. Смирился с паутиной по углам, выцветшими и засаленными у кровати обоями, вечной пылью на подоконниках и мебели. Ничего не надо, все надоело. «А еще упрекаю Тамару, - думал он. – Самого-то несет - куда ветерок дунет! Жить бы как Лиза – без проблем». Однако Лиза оказалась дамой весьма чистоплотной: чихала от пыли, рычала на паутину, брезгала грязной посудой. Аккуратное существо смотрелось в его квартире укором неряшливому хозяину. Владислав, удивляясь, почему потакает этой козявке, вымыл посуду, налил в тарелку молока, покрошил хлеба, поставил еду под раковину на кухне и уселся наблюдать за Лизой:
- Извольте кушать!
Она обнюхала пищу, подозрительно посмотрела на него: мол, от такого грязнули всего можно ожидать, отпробовала еду быстрым язычком и еще раз обратила взор на Озолина – на этот раз благодарный. И приступила к трапезе, в конце которой тарелка оказалась чистой до блеска. Он повертел посуду, словно диковинку и похвалил:
- Молодец!
Надо погладить рубашку, побриться, просмотреть газеты. Но тут выяснилось, Лиза не выносит тараканов. Стоило представителю неистребимого племени усатых осмелиться при свете дня, переменить одну щель на другую, как она проявляла крутой нрав. Квартира взрывалась оглушительно-звонким лаем. Бедный Озолин вздрагивал, закрывал уши ладонями и бросался на помощь, чтобы скорее замолчала. Изредка удавалось пришлепнуть быстроногую тварь, тогда он радовался воцарившейся тишине и покою: «Хорошо-то как, Господи!» Ах, как давно не произносил этих слов. А Лиза, взъерошенная и счастливая, оттого что помог ей, долго не могла успокоиться.
Неказистая, с мордочкой, из-за огромных ушей, похожей на летучую мышь, с глазами навыкате цвета ягод черноплодной рябины, Лиза вызывала у Владислава умиление, как любимая игрушка у малыша. Со стула следила, как моет полы. А когда он водружал швабру на свое место в туалете, Лиза тщательно обследовала еще влажный линолеум: если все нравилось, одобрительно виляла хвостом. «Бывшая хозяйка, видать, была чистюлей», - делал вывод он. Понемногу привел жилье в порядок. И сам будто родился заново.
- Пр-р-р-а-вильно лаяла на меня, - подражая Лизе, говорил он.
Трепал собаку за загривок и перед ним появлялась Тамара. Гладко уложенные волосы, черточка пробора и едва проступающие звездным хаосом милые веснушки. В ее глазах ни укора, ни злости. Только ресницы вспархивают крылышками испуганной птички то, открывая, то, пряча бездонно-синий взгляд. Озолин не мог отделаться от впечатления, что она жива, что она такая же простая и ясная, как Лиза. Только вот одиночество, несправедливость жизни исказили ее характер.
Лиза стала спать в ногах – лишний раз не шевельнешься. И это неудобство ему больше нравилось, чем тяготило. Собачонка ложилась лапами к краю постели, всегда готовая бросить свое упругое тельце на его защиту, уютно укладывала на них мордашку и отходила в мир чутких грез. А Владислав не спал. В подлунное время, когда отстает липучка дня, а миром владеют тонкие материи, он делался по-особому чутким. Оказалось, Лиза, как и люди, видит сны: виляла хвостом, оскаливалась, напрягалась и дергалась, порываясь куда-то бежать. Принимала видения за реальность. Похоже, и то, и другое для нее одной природы. «То-то по утрам она сразу соскакивает, будто не спала, - подумал он. – А мне полчаса надо, чтобы проснуться». Лиза жила непрерывно, а его существование подобно штрих пунктиру. Сон – смерть, день – жизнь. Да и какая это жизнь!? Утрами Лиза всегда веселая, если и тявкала, то от самопроизвольной радости. Выходит, ночами проживала свою естественную, первородную жизнь. Он же нередко вступал в день с полнейшими провалами в памяти, бывал злым и раздражительным.
Сейчас косой луч падал на Лизу. Вся из серебряной седины, она, казалось, светилась изнутри. Владислав подумал: «Собаки воют на ночное светило от тоски по вольной охотничьей жизни, утраченной навсегда. Только луна, вечное фото на память, осталась им от тех благословенных времен. Чего же они потянулись к людям, чего захотели от нас? Вон, сколько претензий ко мне у Лизы! Требует возвращения к первозданной жизни, а мы-то куда стремимся!?»
Утреннее солнце густо-малиновым цветом дошло до него сквозь веки. Светило было там, где ночью висела луна – неподвластное глазу, оно гасило всякую свободную мысль: мол, бренный, твой удел смотреть под ноги – небо не для тебя. Но сладким детским сном в нем жила вера, что где-то есть и другая жизнь, не то, что на Земле. Люди-то сплошь и рядом говорят одно, а делают другое, превращая существование в словесный иллюзион, который любить по-настоящему никак нельзя.
…С Людмилой они познакомились до появления Лизы. Покупал лекарство соседке-пенсионерке и узрел через окошко стройные ножки в белых колготках, - кто из нас, грешных, не терял из-за них голову, тот не знает силу инстинкта.
- Здравствуйте, милая девушка, - произнес Владислав, лелея надежду, которая не умирает никогда.
С продавцами почему-то не принято здороваться, и она ответила с любезной улыбкой:
- Здравствуйте.
- Владик.
- Людмила.
- Самый красивый цветок, какой есть на Земле, я бы назвал Людмилой!
Комплимент понравился и он добавил:
- Еще приходить?
- Конечно! – заулыбалась красотка.
Оставил ей телефон, выдал стандартный набор: мол, самая обаятельная в мире, если не придет в гости, он засохнет и будет пригоден лишь для гербария. Молол языком, не подозревая, что сам попадет в этот словесный капкан, на самом деле станет сохнуть по Людмиле, ласкать ее образ и проклинать несправедливую судьбу: почему эта ангельская красота принадлежит не ему? Он-то может по-настоящему любить и страдать. Своя страсть, видно, что и болезнь - самая-самая. Однако к его удивлению все быстро угасло.
Так бы и текли дни в заботах о Лизе, но однажды в трубке зазвучал насмешливый голосок:
- Здравствуйте, Владик.
Людмила! Каждое ее движение, улыбка, вся, вплоть до завитка волос – мгновенно вспыхнули в памяти.
- Это Люда. Как поживаете? Вы один?
Владислав хотел, было сказать, что с Лизой, но передумал – долго объясняться. А ее желание встретиться казалось таким ненадежным – каприз.
- Один, один! – выпалил он.
Она хохотнула, попросила адрес и положила трубку. Из радостного замешательства вывела Лиза, которая тявкнула и уставилась в глаза.
- Отвяжись! - бросил Озолин, совсем забыв, что перед ним не рядовая собака.
Пока лихорадочно приводил себя в порядок, Лиза сделалась какой-то не такой, как бы посуровела, звук ее лапок стал тверже – барабанная дробь. Погладил Лизу – под ладонью бездушная игрушка.
- А, - отмахнулся он, чувствуя, как страсть охватывает его от пяток до корней волос.
Весь горел, когда звонок в дверь окончательно загнал остатки мыслей о Лизе в подсознанье. Девушка стояла с улыбкой и искорками в карих глазах. Брови, ресницы создавали ощущение бархатистости. Загар, вишневые губы, длинная шея, короткая стрижка… Она была из красавиц, которые хороши в любой одежде, но Людмила умудрилась иметь все атрибуты, полагающиеся женщине, однако в таких минимальных размерах, будто бы их не было. Кофточка – мелкоячеистая сеть, начиналась на плечиках, кончалась под мышками, бюстгальтер не прикрывал даже сосков, живот обнажен значительно ниже пупа, на бедрах пояс-шнурок придерживал нечто, что никак не назовешь юбкой – кисея с четверть в длину. Ну и грех был прикрыт небольшим треугольником материи.
- Можно? – хохотнув при виде обомлевшего от радости Владислава, спросила гостья.
Он открыл рот и выпалил:
- Нужно! – и сразу услышал тихое, но грозное урчанье. В этом звуке была такая яростная и неколебимая воля, решимость, что он вздрогнул и свял, прислонился к проему двери. Жалко и растерянно улыбнулся, развел руками – понял, что не в силах предотвратить драму.
Людмила, глядя на красноречивого ухажера, с раздражением повторила:
- Можно или нет!? – в это мгновенье Лиза плотным комком брякнулась на лестничную площадку. Визг пронзил прохладный воздух и вонзился в перепонки Озолина. Казалось, вся ярость мира сфокусировалась и клокотала в собаке. Не кусая, бросалась на девушку, и та, взвизгивая, отдергивала стройные ножки, цокая каблучками. Лай и рык Лизы сопровождал дикий, на сей раз женский, танец.
- Пни ее, пни! – закричала Людмила.
Но Владислав, согнувшись, лишь пытался поймать упругое стремительное тельце, неуловимое, как рыба в воде. Несмотря на всю драматичность положения, в этот момент окончательно понял: больше никогда и ни за что не обидит Лизу. Людмила резко втянула воздух и вдруг так громко и зло закричала, что даже Лизу взяла оторопь:
- Пошла вон, сука! Тварь! Убью! – и попыталась пнуть собаку.
Лиза фыркнула, обрадовалась, что получила моральное право проявить себя на полную катушку и принялась рвать зубками малиновые туфельки, настолько аккуратно, что не касалась тела – кусочки кожи в слюне падали на пол каплями крови. Людмила и Владислав, раскрыв рты со страхом и любопытством, глядели на туфли, которые будто бы хорошо обрабатывали теркой. Когда от обуви остались лишь подметки, Лиза угомонилась и подняла взгляд на них. Дело сделано и с чувством хорошо исполненного долга, Лиза удалилась в квартиру. Людмила фыркнула, повернулась и пошла.
- Я заплачу за туфельки! – крикнул Озолин.
- Другие заплатят!
Уселся на диван, и усиленно массируя лоб, сокрушенно выдохнул: «Какой облом! – простонал, глядя в преданные глаза собаки. – Ну, какое твое собачье дело до моей личной жизни?!» А Лиза, предвидя долгую мораль, поскребла дверь, просясь на улицу. Выпустил и призадумался о новых обстоятельствах жизни. Так он долго сидел в полной прострации, пока снова не услышал характерное поскребывание. «Теперь даже тявкнуть не считает нужным, - отметил он. – Совсем уже…» Нехотя встал и отпер. Собрался, было, продолжить начатый разговор, но Лиза за порогом была радостной и счастливой – в зубах держала детскую дудочку, а с лестничной площадки за ней наблюдали дети.
«Скоро родители разбираться нагрянут!» – махнув рукой, сокрушался Озолин.

III

Владислав факиром сидел на ковре, играл на дудочке, надувая щеки, смотрел на подвывающую на разные лады Лизу и ругал про себя всех четвероногих друзей человечества. Предвкушение интима еще владело им. Казалось, навсегда забытая злость на четвероногую даму ожила – прорывалась в звуки: резкие, бессмысленные – голос Лизы в сравнении с ними ласкал слух, не говоря уж о пении новоиспеченной артистки. Он обижался еще и из-за того, что ему «слон на ухо наступил». В собачьем пении улавливалась вселенская печаль, и он быстро убедился: Лиза в искусстве совершеннее его. И вообще, подумав хорошенько, пришел к заключению: если подходить по-человечески, то она права - она кобелей в дом не водит.
Лиза исполняла древнейшую песнь своего племени, а он для пробы несколько раз сменил ритм: «Как отреагирует?» Лишь скосила глаза. Тогда зачем ей аккомпанемент?! Озолин заиграл бессмыслицу плавней, подражая Лизе, и в ее вое проявилось удовлетворение. Она учила Озолина своему языку, а дудочка – своеобразный переводчик. Собачонка, существо – с высот гордыни человеческой ни в какой микроскоп не видимое – что-то давала знать: наверное, ее тоже давил груз недопонимания, хотелось сочувствия, веры, что в лице Озолина обретен преданный друг.
Похоже, Лиза выводила последние ноты, когда в дверь позвонили. За порогом – депутация от детской дворовой общественности (Лиза взвизгнула от радости) – двое мальчиков и девочка:
- Здласите, - сказала она.
- Здласите, - ответил Озолин.
- Вот она, вот она! – закричали дети, показывая на Лизу, стоявшую между ног хозяина и всем видом выражавшую радость и гостеприимство.
- Васа собатька насу дудочку заблала. Мы тозе хотим петь и иглать.
- Понятно, - кивнул Озолин, хотел, было извиниться и вернуть инструмент, но счел долгом загладить вину. – Чай с конфетами пить будете?
- И с Лизой!
- Какой чай без Лизы! – согласился Владислав.
Дети шмыгнули на кухню, за ними Лиза. Он обслуживал шумное застолье, которое продолжалось недолго – компания рвалась во двор, в свободный придуманный в играх мир. Лиза, обгоняя детей, убежала первой. Вскоре из форточки послышались звуки дудочки, собачье пение, смех, визг. А Владиславу мнилось: дух Тамары переселился к нему вместе с ее четвероногой подругой. Женщина, которой так неосторожно сократил жизнь, словно из всех углов смотрела на него, заполняя неуловимым напряжением квартиру. Он представил Тамару во плоти, как бы хлопотала по дому, о чем вела речь… Кто сказал, что сердце простой насос, если оно ноет и ноет от воспоминаний, и не один врач не ставит диагноз?! Владиславу вдруг захотелось завыть от бессилия и тоски, причем так, чтобы услышали на небесах. Но тут же подумал с горькой усмешкой: «А что, если бы Тамара услышала вой?! Разве это ей надо?!»
Лиза покорила двор. К вечеру явилась в сопровождении оравы поклонников с пышным бантом на шее и заработком – конфетами, печеньем, кругляшками колбасы. Пришлось с благодарностью принять. Вооруженный до зубов Петя заявил:
- Я Лизу охланять буду!
- Молодец! – сказал Озолин и подумал: «Все-то цивилизация поставила вверх тормашками!»
В долизин период он пребывал в чувствах как бы огрублено, они давно утратили свежесть подобно засушенному цветку. Сейчас, глядя на отдыхающую собачонку, он размышлял: все вокруг вроде тончайших кружев – выдерни ниточку и вместо красоты - безобразный ком. Вот и Лиза нужна, чтобы поумерить гордыню – она умеет петь, он нет, ее Бог – луна, он же теряет голову из-за стройных ножек.
Утомленная Лиза возлежала на коврике, весьма довольная - мордочка с влажной пуговкой носа светилось, чуть ли не в улыбке. Владислав хмыкнул и улыбнулся. Собака насторожилась – хозяин показал зубы, но мгновенья понадобилось ей понять: он и не помышляет о зле. Запрыгала у ног от счастья, а он вздохнул, беззаветная преданность теперь воспринималась им, как лакейская попытка загладить вину.
- Грош цена такой дружбе, уважаемая, - заявил он, на сей раз даже, не погладив собаку. – Не слишком ли многого хотите, Лиза!
Позже пришлось пожалеть о таком мнении. Было так. В форточку залетела отливающая зеленью перекаленного металла, муха. С жужжанием носилась туда-сюда, а Лиза - ноль внимания. Озолин развел руками и возмутился. Она ведь знала, что он не любил мух, гораздо больше тараканов. Он-то помогал в войне с усатыми, а она сейчас даже ухом не шевельнула. Мухи напрочь выбивали Владислава из колеи, когда садился за пишущую машинку. Тварь, бывало, вьется перед носом, заигрывает с литерами, принимая за собратьев. Вся сосредоточенность запутывается в причудливых и хаотичных зигзагах полета, гибнет от предчувствия, что муха вот-вот усядется на лице. «Пришлепну гадину!» - шипел он, беспорядочно, зло нажимая на клавиши. Удары оставляли на бумаге абракадабру и были бесполезными в качестве оружия. Поиздевавшись вдосталь, муха садилась на машинку чистить лапки, крылышки и тут нередко гибла под газетой. Сейчас Лиза ноль внимания, пока незваную гостью не угораздило присесть ей на спину – резко мотнула головой: «Клацк». Увы, добыча ускользнула, снова зажужжала по комнате на недоступной высоте. Час ожидал Владислав, когда у Лизы проснется совесть, а она - когда обидчица полетит мимо. Наконец, муха закончила замысловатый полет в зубах Лизы и воцарилась благословленная тишина.
- Извини, - произнес Озолин и погладил Лизу.
…Весна быстро согнала снег, обнажила всю мертвящую силу зимы: мусор, грязь, пыль на асфальте. Но животворящие соки быстро давали о себе знать. Почки набухли, проклюнулись листочки, дружно зазеленела трава. Обитатели двора – по стайке голубей и воробьев, пять ворон. Одна, нахохлившаяся, весьма пообтрепавшаяся всегда неподвижно сидела на суку, наподобие Тамары – на скамейке. Другие, - в перьях с черным отливом, расхаживали по земле в поисках корма. Иногда птицы находили корку и к удивлению Озолина не устраивали драк и гвалта - вороны, воробьи и голуби старались жить мирно. Собственно, они и были настоящими хозяевами территории… вместе с Лизой. Другие собаки, конечно, выскакивали во двор, но только, чтобы справить нужду, пробежаться туда-сюда, да изредка лениво полаять неизвестно для чего и на кого. И быстро – по квартирам.
Владислав, откинувшись на спинку скамейки, блаженствовал под солнцем. Этой весной во дворе появился еще один обитатель - пестрый кот с порванным ухом, видать, отчаянный гулена. Он наслаждался теплом лежа под кленом – голова, хвост и лапы раскинуты по земле. Перед усатой мордой расхаживала невесть откуда взявшаяся трясогузка. Птичка-балеринка, что-то склевывала, то и дело вспархивала, окружая себя ореолом трепещущих крылышек. Хрупкая, утонченная, грациозная, словно созданная показать, что сила жизни вовсе не в размерах или мощи, а в красоте и нежности. Лиза, набегавшись, напрыгавшись, свернулась каралькой неподалеку от кота. А говорят, что собаки, коты и трясогузки - заклятые враги. Видать, не всегда. Действовали добрые начала пробуждавшейся природы. Однако идиллия не поглянулась старой вороне. Громко выразив удивление и недовольство, установившимся, по ее мнению непорядком, она вдруг принялась вертеться и орать на птичку, Лизу и кота. Однако те и ухом не повели. Птица совсем взбесилась, сорвалась с ветки тяжелой секирой, бухнулась рядом с котом. «Карр-карр», - заблажила на разные тона, нахохлившись и сделав крылья, как у орла перед взлетом. Увы, для троицы, вороны, будто не существовало. Та онемела от возмущения, пошире расставила крепкие ноги, оперлась на хвост и оцепенела, точно чучело. Тогда кот принялся поигрывать хвостом. Трясогузка уже наблюдала за происходящим с ветки сирени, а Лиза - приподняв голову с лап и раскрыв рот так, что вывалился язычок. Ворона принялась прыгать за кончиком хвоста, пытаясь клюнуть, но все мимо и мимо. Уже клюв и голова в земле, а она долбит и долбит, напрочь забыв, что ей положено восседать на суку.
«Долбанет, не долбанет?!» - переживал за кота Озолин.
Неизвестно, сколько бы продолжалась эта игра, да над ними запорхала разноцветная бабочка, пикнув, трясогузка снялась с ветки вдогонку. Гулена мгновенно ожил и припустил за птичкой, следом понеслась и Лиза. Ворона, придя в себя от отупения, снова взгромоздилась на сук, а вся компания следом за бабочкой скрылась за углом. Только тут Владислав заметил, что затекли руки и ноги. Размялся, вздохнул полной грудью. Пора обедать.
- Лиза-а! Лизавета-а-а, кушать! – позвал он, но вместо радостного лая - тишина.
Он хотел уже искать Лизу, когда она показалась из-за угла. За ней семенила такая же маленькая собачонка на длинном поводке, в конце которого его глазам явилась тонкая рука с крашеными ногтями и, наконец, - молодая женщина. «О, как! Кобеля подклеила! – выронил Озолин, невольно любуясь женщиной. – Хм, хороша-а!»
Та присела рядом, отцепила собаку и подняла взгляд на Владислава.
- Ваша? – кивнула на Лизу.
- Да, - кивнул он, отметив, что глаза у нее голубые, как у Тамары, а личико почти не знает косметики.
- Невеста. Весна!
Озолин внутренне напрягся, помолчал и вдруг со страхом понял: за год общения с Лизой совсем разучился трепаться. Вместо обычного потока слов, промычал:
- Да-а. Надо, конечно... Только куда потом щенков девать?
- А зачем заводили сучку?
- Сама завелась…
- Бывает! – приняв ответ за шутку, улыбнулась женщина. - У нас же с вами порода редкая. Щеночки-то дорогие.
- Я вообще-то не собаковод, - сказал он, и, вспомнив цепь событий - бабочку, трясогузку, кота, с долей мистического чувства спросил. - Как вас зовут?
Что нарисовалось на его физиономии, какие засветились мысль и чувство, но она заулыбалась:
- Тамара.
- Я согласен! – выпалил он, будто всю жизнь ждал женщину с такой собачкой и с таким именем.
Она рассмеялась:
- Они нашего согласия спрашивать не будут. Для нас важно, чтобы жених с невестой были по породе достойными друг друга.
- Так-то так, да у меня дама, знаете, с характером.
Тамара вздохнула:
- А мой Тепа… - она сморщилась, будто проглотила что-то противное. – Глаз да глаз нужен. А вас-то как звать?
- Владик! – снова воскликнул он, помедлив, добавил. – Знаете, Тамара, я про собак думаю не так, как все… Он замолчал: «А как, собственно, думаю-то?!» - развел руками, а она, погасив вопросительный взгляд, сказала:
- Ну, вот, значит, решили?
- Они уже без нас решили, - кивнул на кусты Владислав.
Пока суд да дело, Озолин клял себя за невесть откуда взявшуюся робость и набирался смелости пригласить Тамару в гости. Наконец, он с трепетом, какого давно не испытывал, предложил:
- Может, ко мне… на чай? - видя ее смущение, добавил. – Просто… Свадьбу же надо отметить.
- А Тепа?
- Его уже Лиза пригласила.
- Хорошо, - снова заулыбалась Тамара.
Ворона, длинно скрипуче, завопила на них: кар-р-раул!..
- Не нравится, - хмыкнул Озолин.
- Ну, не ей это решать!
Птица словно услышала Тамару, снялась с ветки и подалась в неизвестные места.
2007 г.
Москва